Споем Толстого

Центральный академический театр Российской армии - учреждение уникальное. Никакая другая московская сцена не выдержит, если на нее выползет танк, а ЦАТРА на это рассчитан. Его многоэтажное с шестиметровыми у основания стенами здание строилось в расчете на батальные эпопеи, но ничего подобного здесь не ставили уже очень давно. Есть огромная сцена, есть мощные подъемники, численность труппы равняется армейской роте - грех не использовать такое богатство. И очередной премьерой театра стали толстовские "Севастопольские рассказы", обернувшиеся музыкальным спектаклем "Севастопольский марш". Правильнее было бы назвать его "героическим мюзиклом": речь здесь идет о героическом прошлом русского народа и славе русского оружия, артисты отважно таращат глаза и форсируют голос, песни полны боевого духа. Замысел, возможно, и неплох: если в Москве есть военный театр, то почему бы ему и не поставить севастопольскую эпопею Толстого? А мюзиклы нынче модны, и театру не зазорно покататься на этой волне - но тяжеловесные и обстоятельные толстовские рассказы плохо ложатся на музыку. Для того чтобы из скупой и аскетичной, очень мужской прозы вышло музыкальное действо, Толстого приходится ломать о колено. И даже тогда результат оказывается не вполне удовлетворительным - живому и увлекательному спектаклю можно простить все что угодно, но в этом "Севастопольский марш" не замечен. Он интересен сочетанием сегодняшней конъюнктуры, нескольких современных постановочных приемов с эстетикой, сделавшей бы честь постановкам пятидесятых годов. По сцене ЦАТРА колесом ходят ряженые, русский Петрушка сражается с западным Арлекином (так театр переформулировал толстовскую идею о выборных, сражающихся за свой народ); а с ироническим балаганом мирно уживается исполненная раннего советского духа героика. Звучит музыка, на сцену выходят все действующие лица (их значительно меньше роты - соответствующую собственным батальным возможностям постановку Театр армии не потянул), облаченные в радующие глаз яркие мундиры, сталью громыхает текст, священным огнем горят глаза, на актерских скулах ходят желваки. За Родину, за Севастополь, за русский народ!.. А через несколько минут нам что-нибудь споют. C текстами Толстого работала Наталья Скороход - и обошлась с ними достаточно радикально. Главным героем стал юный прапорщик Козельцов, обросший собственной, не значащейся у Толстого биографией, к нему подверстаны остальные персонажи. На сцене появляется и мелькнувшая у Толстого корреспондентка штабс-капитана Михайлова Наталия Ильинична, и придуманная автором пьесы графиня Калугина. У графини Калугиной, бывшей пассии Николая I, будет роман с юным Козельцовым. Толстому ни графиня, ни ее амуры с прапорщиком и не снились, но у автора свой расчет: без хорошенькой женщины не может быть хорошей истории; в театр ходят женщины, а им нужна любовь. Козельцов-младший удирает из тетушкиного дома и едет на войну - это составляет содержание первого действия. От него сбегают собиравшиеся постоять за царя и Отечество друзья, он попадает к Наталье Ильиничне, затем к графине Калугиной - с первой пьет, во вторую влюбляется - и через много дней добирается до Севастополя. Тут начинается второе действие: юноша знакомится с героями остальных "Севастопольских рассказов", и их убивают вместе с ним. Первое действие называется "Война", второе - "Мир". Этот спектакль в ряде отношений исключителен - трудно найти другой мюзикл, где, сидя во втором ряду, не разбираешь слов песен. На сцену выходит круглолицый и усатый матрос Кошка (Александр Миронов) и поет нечто героико-ироническое - можно предположить, что он горько шутит над участью братьев Козельцовых. Бравые солдатики, оказавшиеся под командой приехавшего-таки в Севастополь Козельцова, реагируют на трудности так, как и положено русскому воину: бодрым смехом. Смеются они словно группа биороботов: секундная пауза - и слитное железное "ха-ха-ха!" Финальные монологи герои произносят, стоя среди слегка покачивающихся на одном месте надувных ядер. Это живо напоминает иллюстрацию к учебнику по гинекологии и дивно сочетается с простертыми руками, звонкими тирадами и вонзенными в землю саблями, олицетворяющими славную гибель патриотов. Прапорщик Козельцов (Юрий Сазонов) горячится и много размахивает руками - ему не дает покоя судьба осажденного города. Все остальные играют лицом: горящими глазами, нахмуренным лбом, выпяченным подбородком и звенящим от храбрости (гнева, боли за Отечество, тоски по далекой любимой) голосом. На сцене появляются похожие на клоунов Николай I, королева Виктория и император Бонапарт (продолжается перевод идей Толстого на язык сцены - на сей раз речь идет об амбициях властителей). Они что-то поют, но слова сливаются, и точный смысл происходящего ускользает. Ясно одно: режиссер Борис Морозов порадел о славе русского оружия. Без особых постановочных ухищрений и околичностей спектакль рассказывает о том, как молодой человек пал смертью храбрых. И ничего иного в нем искать не следует. В финале на сцену вновь выходят все, кто занят в "Севастопольском марше" (на два-три взвода их бы, пожалуй, хватило): актерские глаза горят, эполеты сверкают, усы смотрят в небо, нагоняя страх на прошлых, нынешних и будущих врагов Отечества. Были времена, и Борис Морозов ставил очень хорошие спектакли; теперь они изменились, и главный режиссер Театра Российской армии взялся за Толстого и оружие. Судя по переполняющему его последнюю работу пафосу, он занят тем же, чем озабочены и другие достойные люди, - заботой о кассе и поиском русской национальной идеи. Применительно к "Севастопольскому маршу" идея заключается в том, что Россия может как следует огреть.