«Чехов — единственный, кому я мечтаю пожать руку»
В Театре-студии парижского предместья Альфорвиль стартовал беспрецедентный чеховский марафон: в течение трех месяцев будут идти 15 постановок по пьесам русского классика. Перформанс организовал Кристиан Бенедетти, который ставит Чехова во Франции больше четырех десятилетий. Режиссер рассказал «Известиям», как Антон Павлович опередил кинематограф, почему для французов понятие «русская душа» порой остается штампом и каким образом на смену одному миру приходит другой.
«Абсолютный театр в его высшем проявлении»
— Что побудило вас организовать этот необычный фестиваль?
— Такого «всего Чехова» во Франции, а может быть, и во всем мире, никогда не было. Я начал мечтать о нем, когда учился в Высшей национальной консерватории драматического искусства у знаменитого режиссера Антуана Витеза. Он первым открыл для меня Чехова, которого сам переводил на французский. Для меня чеховский театр, вероятно, лучший в мире. Это абсолютный театр в его высшем проявлении. Никто до него так не раскрывал человеческую драму, которая разворачивается на наших глазах.
Говоря сегодня о Чехове, я вспоминаю строки Мандельштама о веке с разбитым позвоночником, когда на смену одному миру приходит другой и надо склеить «двух столетий позвонки». Он рассказывает нам об осиротевшем человечестве, его болях, печалях и надеждах, показывает нашу трагедию. В нее вовлечены обыкновенные люди, которые слишком беспомощны, чтобы противостоять ходу истории. Все эти вопросы сегодня важнее, чем когда бы то ни было.
Сцена из спектакля «Иванов»
— Когда вы ставите Чехова, что для вас самое трудное?
— Отвечать на вопросы, которые он каждый раз ставит перед нами. В Чехове всегда остается неразгаданная тайна. В его драматургии есть три периода. Первый — «Безотцовщина» и другие одноактные пьесы-водевили, похожие на виньетки, а также «Иванов» с его классическим построением. Второй период — «Чайка» и «Дядя Ваня», третий — «Три сестры» и «Вишневый сад».
В «Чайке» он совершает драматургическую и литературную революцию, сочиняет пьесу, которая противоречит всем существовавшим канонам. Треплев приходит к убеждению, что «дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет потому, что это свободно льется из его души». Кроме того, в «Чайке» он использует на сцене все приемы, которые будут применяться в кино — крупный, средний и общий планы — поразительно, что он сочинил «Чайку» в 1895-м, а это год рождения кинематографа во Франции. В «Дяде Ване» он эти приемы развивает.
Затем он пишет «Три сестры» и «Вишневый сад» для Художественного театра Станиславского и Немировича-Данченко. И вопиет по поводу постановки «Вишневого сада»: «Испортил мне пьесу Алексеев» (настоящая фамилия Станиславского. — «Известия»). Но при этом один без другого работать не могли.
Станиславский был гениальным иллюстратором, но для меня главным чеховским режиссером остается Мейерхольд, в честь которого я назвал свой театр «студией». Именно Мейерхольд не хотел оставаться в рамках старого театра и предлагал новые формы для чеховских спектаклей.
— Почему ваш чеховский марафон вы назвали «137 обмороков»?
— В свое время Мейерхольд на основе водевилей «Предложение», «Медведь» и «Юбилей» создал спектакль «33 обморока» — именно столько их было в его трех пьесках. Я же во всем чеховском репертуаре насчитал их 137. Но обморок для меня означает как потерю сознания, так и просто исчезновение со сцены.
— Вы ставите Чехова на протяжении сорока с лишним лет. Сегодня он для вас гуру, мэтр, единомышленник?
— Ни в коем случае не гуру. Прежде всего, он друг, с которым мы обсуждаем всё на свете. У нас нет и не может быть никаких секретов. Перечитывая Антона Павловича, я вступаю с ним в бесконечные разговоры. С присущей ему благожелательностью он ставит передо мной трудные вопросы, на которые я пытаюсь ответить. Он единственный из людей, которому я мечтал бы пожать руку. Хотелось бы, чтобы он меня любил, но я не могу на это претендовать. Я думаю, что Чехова отличала именно доброта, эмпатия, способность сопереживать ближнему, готовность прийти ему помощь. Как врач и писатель, он хорошо знал людей, понимал и любил даже тех, кто этого не заслуживал.
«Русские актеры к такой драматургии не привыкли»
— Все эти годы вы не прекращаете диалога с Чеховым?
— В наших воображаемых беседах мы с ним на ты. Он как брат, который помогает мне жить. Антон Павлович — человек выдающийся, гениальный, щедрый. Четверть века он болел туберкулезом, но продолжал лечить людей.
— Думаете, автору понравились бы ваши постановки?
— Я имею слабость считать, что он бы их оценил, понял мой замысел, согласился с нашей трактовкой. Для актеров играть Чехова — великое испытание. Читая и перечитывая его переписку, я обнаруживаю вещи, которые мы делали в его постановках. Он задает вопрос в «Иванове», на который отвечает в «Дяде Ване». Его пьесы меняют всю твою жизнь. Чехов тебя полностью перемалывает, превращает в другого человека.
— Какой вопрос вы хотели бы задать Антону Павловичу?
— У меня их так много! Хотел бы узнать, что его больше всего беспокоило. Потому что у каждого человека есть своя печаль, которая много для него значит.
Сцена из спектакля «Иванов»
— Справедливо ли считать Чехова предтечей театра абсурда?
— Да, прежде всего это касается «Вишневого сада». Существует несколько вариантов второго акта этой пьесы — в какой-то мере драматург оставляет за режиссером право выбора. В одном из них диалог Шарлотты с Фирсом напоминает сцены из текстов Сэмюэла Беккета (франко-ирландский драматург, один из основоположников театра абсурда. — «Известия»). Именно «Вишневый сад» провозглашает наступление театра ХХ века. Правда, некоторые моменты до сих остаются в пьесах непонятными, и не надо делать вид, что ты их понимаешь. Например, почему автор хотел, чтобы эту пьесу играли как комедию.
— Какими судьбами вы оказались в Москве, где, в частности, работали с Олегом Табаковым и Анатолием Васильевым? Чему вы у них научились?
— Когда я был студентом, Антуан Витез сказал мне: «У нас ты не найдешь того, что ищешь. Отправляйся в Москву». Там я встретился с Никитой Михалковым, Олегом Табаковым, Анатолием Васильевым, который приходил смотреть мою постановку «Вишневого сада», и был очень тронут, что я поставил другую версию второго акта. Табаков пригласил меня во МХТ им. А.П. Чехова поставить пьесу Маргерит Дюрас Savannah Bay с Ольгой Михайловной Яковлевой (спектакль был показан в 2012 году в рамках проекта «Французский театр». — «Известия»). К сожалению, ничего выдающегося не получилось — русские актеры к такой драматургии не привыкли.
В Москве я очень дружил с Юрием Любимовым и с его актерами — Иваном Бортником, Валерием Золотухиным, Володей Высоцким (его песня на французском звучит в одном из спектаклей Кристиана Бенедетти. — «Известия»), с которыми мы выпивали. Позднее во Франции я познакомился с Андреем Тарковским.
— Одну и ту же чеховскую пьесу можно играть по-разному — как трагедию, драму, комедию и даже как фарс?
— Я считаю, что Чехов создал жанр, которого раньше не существовало. Назовем это драмой, в которой зритель должен сам делать для себя выбор. Например, на чьей стороне автор в «Чайке», в которой старшие расправляются с молодыми? То же самое и в «Иванове», и в «Дяде Ване» — единственной пьесе, где никто не погибает. Может быть, еще страшнее смерти оказаться в стороне от жизни, которая прошла мимо? В этой пьесе есть и другой вопрос: как относиться к людям, которые не оправдали возлагавшихся на них надежд?
«Наша публика порой видит во французских постановках Чехова избитые штампы»
— Разве монолог Сони в «Дяде Ване» не вселяет в нас надежду: «Мы увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную… Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах»?
— Станиславский отдал роль Сони своей жене Марии Лилиной, которая должна была донести до публики это послание. Его можно воспринимать по-разному. Кстати, «Дядя Ваня» был любимой пьесой Ленина (по словам Надежды Крупской. — «Известия»). Ну а Рахманинов даже сочинил известный романс «Мы отдохнем!» Мне бы не хотелось видеть в монологе Сони ничего мистического. Думаю, что для Чехова это призыв жить и бороться, чтобы увидеть замечательные перемены. Для меня эти слова перекликаются со строкой Маяковского: «Если звезды зажигают — значит это кому-нибудь нужно? Значит — кто-то хочет, чтобы они были?» Значит — Чехову это нужно?
Сцена из спектакля «Чайка»
— Как возник ваш интерес к русской литературе?
— Спасибо моему учителю Антуану Витезу, который открыл для меня неведомый мир. Не зря же я провел два года в Москве в окружении русских друзей. Я даже ставил «Бесов» Достоевского и «Ивана Грозного», адаптировав для сцены знаменитый фильм Эйзенштейна.
— Вы сами всегда играете в своих постановках?
— В нынешнем фестивале я занят во всех больших пьесах. В «Иванове» играю Боркина, в «Чайке» — Тригорина, в «Дяде Ване» — Астрова, в «Трех Сестрах» — Вершинина, в «Вишневым саде» -— Лопахина. Все эти роли выдающиеся! Мой театр — это команда, в которой я должен быть лидером. Некоторые актеры работают со мной много лет, и их жизнь, как и моя, тесно переплетается с чеховскими пьесами.
— Французы любят Чехова, но понимают ли они его?
— Далеко не всегда. Зрители обычно понимают текст буквально. Но в Чехове есть много непереводимых и неуловимых моментов. Он неисчерпаем и бесконечен, как бы много его ни ставили. Каждый раз мне открывается что-то новое, ранее не замеченное. Задача постановщика и актера заключается в том, чтобы чеховскую пьесу поняли. Порой это трудно и даже невозможно.
Например, когда в «Трех сестрах» Чебутыкин появляется с самоваром, который преподносит сестрам, мы не можем со сцены объяснить зрителям значение этого подарка как символа дома и семьи. Наша публика порой видит во французских постановках Чехова избитые штампы, которые почему-то считает «русской душой».
— Вы, кажется, готовите новый эксперимент — в один из ближайших дней сыграть одну за другой 15 чеховских пьес подряд? Разве такое возможно?
— Конечно, возможно. Начнем рано утром, а кончим поздно ночью или следующим утром. Более того, мы хотим показать «всего Чехова» на Авиньонском театральном фестивале (он должен состояться в июле нынешнего года. — «Известия»). Это моя давнишняя мечта.
Режиссер и актер Кристиан Бенедетти родился в Париже в 1958 году. Одной из первых его постановок стала «Чайка». В театре помимо чеховских пьес играл в спектаклях Шекспира, Дюма, Брехта, Стриндберга, Эдварда Бонда и других авторов. Четверть века назад возглавил Театр-студию в столичном пригороде Альфорвиле. В кино снимался у известных режиссеров — Робера Оссейна, Михаэля Ханеке, Мишеля Девиля, Франсуа Дюпейрона.
