На 85-м году жизни умер поэт, прозаик, эссеист, литературный секретарь Анны Ахматовой. Об Анатолии Наймане («еще молодом», активном, ясного ума) скорбит немалая часть литературного сообщества и, что важно, — искренне. О нем вспоминают как о самобытном поэте, остроумнейшем собеседнике, обворожительном, раздумчивом человеке, с которым еще недавно виделись на кафедре или гуляли в Тимирязевском лесу, но так и не успели по-настоящему сблизиться, потому что простому душевному общению порой очень вредит излишняя церемонность.
Так и «не освободившийся от предубеждения против всякой формы известности», опасавшийся угодить в литературные генералы, Найман сделал многое большее, чем если бы заседал в премиальных комитетах и издавал по роману в год. Он стал фигурой, соединившей традиции начала века и поколения петербургского поэтического круга 1960–1970-х, — Иосифа Бродского, Андрея Битова, Льва Лосева, Евгения Рейна, Дмитрия Бобышева.
Надолго и от души «пленявшийся людьми» (прямая цитата из его интервью), он стал известен благодаря самиздату и нашумевшему роману-воспоминанию «Рассказы об Анне Ахматовой», зачитанному заинтересованной публикой от первого до последнего абзаца. Литературный секретарь Музы плача и соавтор переводов Джакомо Леопарди, он умел писать так, что даже самый искушенный или ленивый читатель не мог оторваться.
«В 23 года я встретился с кем-то вроде белого единорога. Несущего, как говорят нам рассказы о нем, гибель любому, кто попадется ему навстречу. Всем, кроме чистой девы, которая одна может его укротить и сделать ручным. Удушаемая смрадом эпохи, испачканная ее кровью Ахматова, если продолжать метафору, была одновременно единорогом и его укротительницей. «Пары себе не имеет, живет 532 года, — говорят про него старинные книги. — А старый зверь без рога бывает не силен, сиротеет и умирает». Такую картину я застал, такой я Ахматову сейчас вижу...» — писал Анатолий Найман.
Не менее выразительны и другие прозаические книги Наймана — «Неприятный человек», «Роман с «Самоваром», «Славный конец бесславных поколений», но интереснее вспомнить, пожалуй, самое спорное его произведение, напечатанную в «Новом мире» и отмеченную журнальной премией повесть «Б.Б. и др.», в которой писатель создал выразительный социальный тип: эстетического советского диссидента — человека, не зависящего от свойств. Но не без свойств, как втянутый в запутанную интригу циник и интеллектуал Ульрих у Роберта Музиля, а состоящего из свойств: «из заемных качеств, которые могут в один и тот же момент быть какими угодно, вплоть до прямо противоположных, одна другую отрицающих, которые он всю жизнь брал напрокат у других — естественно, не спрашиваясь. Доброту, заботливость, внимательность, иногда услужливость — и даже дурные: зависть, неприязнь, безжалостность».
«Какого-нибудь человека объяснить можно единственным словом: скажем, благородный; или, наоборот, дрянной, — читаем в повести, — другой требует целой фразы, третий — абзаца. На четвертого надо потратить рассказ, как на священника Сергия Касатского; на пятого — роман, как на Родиона Раскольникова. На Б.Б. должен уйти том, и обязательно неоконченный, как у Музиля». И уже в следующем абзаце — «о таком человеке лучше писать не любя, а я его не то чтобы люблю, но бывало, что любил, бывает, что и сейчас люблю, и, во всяком случае, не не люблю».
Некоторые из близких друзей назвали эту вещь «пасквилем», но, похоже, слишком увлеклись политической стороной вопроса, которая афористичного, диалогичного, философического Наймана, похоже, не слишком интересовала — он стремился проникнуть в подсознание общества. Он различал грани высокомерия — у Набокова защитный панцирь, а у Бродского так, для знакомства, мог написать книгу о странностях любви, вдохновившись неприличной детской считалочкой «Шла девица темным лесом за любовным интересом», а юбилейное интервью статусной газете подписать четырьмя словами о себе — «ну... чужой... бельмо... зевака». Искренне верящий в Христа, любовь и дружбу, он признавал и не-дружбу (знал с юношеских лет, что Бродский его «меньше других презирает»). Был уверен, что людям на самом деле нечего сказать друг другу, а все жизни, «даже самые яркие, самые моцартовские, шекспировские, платоновские», на самом деле прожиты зря, — именно поэтому заповедь «Плодитесь и размножайтесь» мощнее и основательнее Моисеевых.
С поэзией всё еще интереснее — входивший в группу четырех ахматовских сирот наряду с Бобышевым, Бродским и Рейном, этот самобытный поэт с очень личной, ассоциативной, калейдоскопической интонацией волей-неволей оказывается под катком сравнения с нобелевским лауреатом, создававшим не то чтобы оды и элегии, а лингвистические реальности, надмирные и сниженные миры. Но сейчас не о нем. Из цикла «Львы и гимнасты» Анатолия Наймана. Воспоминания о детстве — «Караванная, угол Инженерной».
Если табак — былье, а картофель — зелье,
да порасти оно всё бурьяном-пасленом:
львы и гимнасты входят в цирк Чинизелли
пьющий-курящий, ныне который сломан.
Кратер-то сам прочно укутан в стены,
как чугунок с похлебкой в тулуп нагольный.
Сломан, хочу я сказать, баланс атмосферы,
воздух, цветок никотиново-алкогольный.
О мое, о мое, о мое, о мое детство!
Всё — питие и пища, и всё — наркотик.
Всё за тридевять стран, но — по соседству,
львы и гимнасты входят в подъезд напротив.
Автор — обозреватель «Известий», литературный критик
Позиция редакции может не совпадать с мнением автора
