В начале прошлого века на книжном рынке России произошла сенсация: любовный роман Лидии Чарской «Княжна Джаваха» имел такой успех среди гимназисток, что тиражи этой томной чепухи ушли за облака и достигли миллиона экземпляров.
Ну и что?
Для истории русской литературы это не имело никакого значения.
Чарскую критика практически не заметила: еще был жив граф Толстой, а престижную Пушкинскую премию вручали Чехову и Бунину. Общественное внимание занимали социальные вопросы, но не прибыль одиночки. Бестселлер высмеивали.
Немного раньше подобный триумф пережил господин Крестовский с авантюрными романами «Петербургские тайны», «Петербургские трущобы» и т.д. Да, он работал как паровоз. Да, провел годы за письменным столом, честно строгая свой сериал. Но кто помнит, как он жил и как умирал?
Между тем смерть Льва Толстого на станции Астапово потрясла мир.
Почему потрясла? Ответ прост — Толстой имел значение.
Сегодня картина решительно иная.
Миллионный тираж детектива, любовной истории или биографии с оттенком скандала обычно выводит автора в круг внимания критики и литературной общественности.
Казалось бы, успех дает право литератору, например, раздавать советы или комментировать повестку дня. Однако раскрученная издателем рулетка не имеет никакого отношения к сути литературы.
Издатель заинтересован в прибыли, кто бросит в него камень? Конечно, при любых обстоятельствах писатель, даже самый рафинированный интеллектуал, будет рад тиражу. В этом стремлении двух скакунов к финишу нет сговора против литературы.
Но вопрос о смысле стоимости.
Вспомним легендарное кредо Пушкина: не продается вдохновение, но можно рукопись продать. Проще говоря, поэт не может писать на потребу кошелька. Муза брезглива и убежит от дельца, зажав нос, прихватив заодно и вдохновение.
Поэт или писатель становятся поварами. Отныне их цель приготовить отменное блюдо. Так художник становится пленником сервилизма.
Сервилизм весьма емкое по негативным оттенкам понятие — тут и раболепие, и лакейство, и искательность. Я же прочитываю слово более нейтрально: покладистость, удобность, гибкость взаимной угоды, наконец, комфорт партнерства.
Русская литература традиционно находилась в непростых отношениях с читателем. Книги не нравились толпе и не желали нравиться. Тот же Толстой не заискивал перед публикой. Долгое время беллетристика была на обочине. Советский период сделал беллетристику для литературы центральной. Писатель стал идеологически обслуживать читателя. Эстетику принесли в жертву молоху пропаганды.
Если обозначить какой-то край литературного поиска, то, на мой взгляд, этот контур провел Андрей Белый, написав «Петербург». За черту вызова Белого не шагнул никто. Всё написанное позже оказалось внутри черты. Тот же «Доктор Живаго» или «Котлован» не вышли за линию гениальной отваги канонического шедевра.
Однако атаки на шаблон, попытки эстетического напора в русской литературе поддерживались на протяжении века и только с возвращением рынка лишились всякой поддержки.
Трудная литература — та, что непросто читается и тяжело издается, — оказалась за бортом. Да и премии чаще всего рассчитаны на беллетристику. Особенно тяжко пришлось поэзии и книге эстетического поиска.
Полянка артхауса исчезла. До горизонта раскинулись урожайные поля ширпотреба. В лидеры вышли книги, ориентированные на прибыль. Бал стали править беллетристы и беллетристика.
Причем по содержанию беллетристика может быть радикальной, даже вызывающей. Но по форме это эстетический нуль, катастрофический дефицит дерзости и красоты. Как писал все тот же Пушкин о сути некоторых картин: вижу много искусства, но не вижу ни капли творчества.
Природа явления осталась прежней: изданный массив — не важно, продан он или нет, — не имеет никакого значения для искусства литературы. Лица, каковые пишут по самым примитивным лекалам прибыли и доходчивости речи, ни капли не рискуют. Персоны, лишенные эстетической дерзости, так сказать, мэтры шаблона, могут стать при поддержке издателя жрецами общественного мнения. И даже стали.
Стратегия рынка опасна для качества нашей частной мысли и для зрелости общественного мнения. Впрочем, эстетская дерзость, например, тех же футуристов тоже была с историческим душком. Это тоже надо признать.
Увы, в сфере идеалов ни шаблону, ни поиску нельзя доверять безоговорочно.
Американские писатели тоже фиксируют: 10 лет назад издать малым тиражом элитарную книгу не было проблем, сегодня это нереально.
В Нью-Йорке закрылось за последние годы около 200 книжных магазинов. В центре Москвы только пять магазинов держат весь массив новинок.
Атомарный код жизни в век интернета взял верх над желанием стать островом, зажечь маяк и лелеять одиночество диалога с великой книгой. Мы превратились в островки фейсбука — вот архипелаг новой свободы.
В таком повороте бытия своя правда, но эту азбуку Морзе между островками потерпевших кораблекрушение никто не считает литературой.
Но книга по-прежнему остается золотым чертежом бытия.
Ее цель — сделать нас подлинными.
Книга должна существовать как священная инкунабула. Тиражу нужно противопоставить рукопись, машинопись в одном экземпляре, передаваемую из рук в руки.
Идея такой книги — исцеление, инициация, посвящение. Так когда-то ходили по рукам самиздатовские стихи Цветаевой и Пастернака и перепечатки Мандельштама и Солженицына.
Но возможно ли это?
Можно ли вытащить самого себя вместе с лошадью из болота за волосы?
Например, Мюнхгаузену это удалось.
