Неожиданный успех сенатора-социалиста Берни Сандерса на демократических праймериз в Соединенных Штатах сам по себе должен был бы стать сенсацией. Но еще большее значение он приобрел на фоне не менее сенсационного успеха Джереми Корбина, победившего в гонке за пост лидера Лейбористской партии Великобритании.
Оба эти политика — Сандерс и Корбин — до недавнего времени считались яркими аутсайдерами. Их замечали, к ним порой прислушивались, но никто не воспринимал их как серьезных претендентов на власть и влияние. События последних месяцев всё перевернули. И хотя, в отличие от Корбина, уже победившего на внутрипартийных выборах, шансы Сандерса на то, чтобы стать официальным кандидатом в президенты от демократов, остаются более чем скромными, его текущий успех уже радикально изменил не только повестку дня предвыборных дискуссий, но и поставил под вопрос привычные представления о том, что возможно и что невозможно в американской политике.
В течение многих лет считалось, что никто из левых, выступая открыто в качестве социалиста, не имел шансов пробиться через фильтр двухпартийной американской системы. Левые предпочитали политику энтризма, вступая в Демократическую партию и формируя там «прогрессивное крыло», которое всегда было представлено несколькими конгрессменами.
Партия неуклонно сдвигалась вправо. В этом плане демократов выручало лишь то, что республиканцы дрейфовали в том же направлении, но намного быстрее. Если в 1970-е годы Ричард Никсон и республиканцы его поколения являлись сторонниками идей Дж. М. Кейнса, поддерживая государственное регулирование и «разумные» социальные программы, то во время нынешних праймериз некоторые республиканские политики уже выступали против самого существования общественного транспорта, видя в его развитии попытку насаждения социализма.
Сандерс о своих социалистических взглядах говорил совершенно открыто: в довольно консервативном штате Вермонт он смог пройти в конгресс без поддержки демократов. Правда, консерватизм Вермонта очень своеобразный. Здесь люди просто не любят радикальных перемен, даже если перемены навязываются справа, а не слева. Идеология крайнего индивидуализма и неолиберализма не пользуется тут популярностью. На таком фоне социал-демократическая пропаганда Сандерса воспринималась людьми вполне позитивно. Впрочем, еще до этого Сандерс доказал вермонтцам свою политическую и административную эффективность на посту мэра Берлингтона, не самого большого, конечно, по американским меркам города, но всё же крупнейшего в штате.
В 1987 году он попал в рейтинг лучших американских мэров, а Берлингтон с тех пор упорно сохранял репутацию одного из самых удобных для жизни и комфортабельных городов в США. Показательно при этом, что сторонники мэра никогда не составляли большинства в городском совете. Его власть опиралась на личную популярность политика, а не на сильную политическую или электоральную машину. На посту мэра наш герой оставался 9 лет, с 1981 по 1990 год, когда решил, что настало время переходить на более высокий политический уровень. Опираясь на авторитет, завоеванный в берлингтонские годы, политик из Вермонта прошел сперва в палату представителей, а потом и в сенат. Правда, в короткий промежуток между управлением городом и началом своей работы в конгрессе Сандерс успел еще немного попреподавать политологию в Гарварде, так что академическая публика с полным основанием может считать его «своим».
Надо сказать, что Сандерс далеко не всегда был социал-демократом. В Вермонт он переехал из Нью-Йорка, где активно работал с троцкистскими и леворадикальными организациями, которые были весьма популярны в годы его молодости. Конгрессмен от Вермонта до сих пор сохраняет характерный бруклинский акцент, резко выделяющий его на фоне других политических ораторов. Впрочем, нью-йоркские знакомые Сандерса шутят, что акцент у него не столько бруклинский, сколько просто еврейский. О своем происхождении конгрессмен говорит с гордостью, подчеркивая, однако, что совершенно чужд религии и традициям.
В 1960-е годы, обучаясь в университете в Чикаго, молодой левый активист участвовал уличных протестах, оккупации университетских зданий, его задерживала и штрафовала полиция. Впрочем, это были совсем другие времена, когда в Америке господствовали совершенно иные нравы.
Избрание Сандерса в конгресс вызвало серьезный энтузиазм в левых кругах США, но сам депутат не торопился выступать в качестве общенационального политического лидера. Он не стал ездить по стране, собирая сторонников, не пытался выступить в качестве кандидата третьей партии на президентских выборах — эту роль взял на себя адвокат Ральф Нейдер, дважды выдвигавшийся на пост президента от партии «зеленых». Однако Нейдер не смог закрепить успехи, достигнутые во время своей избирательной кампании 2000 года, а «зеленые» не сумели пробиться через жесткие барьеры американской двухпартийной системы. Напротив, Сандерс постепенно укреплял свои позиции в Вермонте. В качестве конгрессмена он периодически выступал с громкими разоблачениями, атакуя финансовый капитал.
Каждая подобная атака была тщательно обоснована и подготовлена, цели старательно выверены. После российского дефолта 1998 года Сандерс потребовал приостановить выделение американских денег Международному валютному фонду. По мнению конгрессмена, кредиты МВФ не принесли пользы странам-должникам, не повысили эффективность реформируемых экономик, а развалили их окончательно. Российский дефолт выглядел более чем убедительным примером.
В конгрессе по инициативе Сандерса были проведены слушания, в которых мне довелось участвовать в качестве привлеченного им эксперта — дело мы тогда выиграли, средства для МВФ были задержаны и потребовалось личное вмешательство президента Билла Клинтона, чтобы преодолеть сопротивление конгресса.
Во время финансового кризиса 2007–2010 годов Сандерс предпринял новую атаку на банкиров, теперь избрав своей мишенью Федеральную резервную систему США. Инициированная им проверка выявила там «неучтенки» на $13 трлн — средства уходили на помощь американским банкам, которые в официальные антикризисные программы включены не были: Федеральная резервная система кредитовала их европейских должников, которые, в свою очередь, переводили деньги в США.
Подобные разоблачения делали конгрессмена от Вермонта всё более известным и популярным. Он постепенно приобретал репутацию более умеренного политика, не отказываясь от своих левых взглядов. Социализм Сандерса теперь в основном сводится к призывам перенимать опыт Скандинавии, учиться у Дании или повнимательнее приглядеться к социальной политике Финляндии. Тем не менее по американским меркам и это выглядит своего рода вызовом. Когда Сандерс объявил о готовности принять участие в демократических праймериз, даже не будучи членом партии, мало кто воспринял это всерьез. Даже на левом фланге его кандидатура не вызвала энтузиазма. Многие говорили о том, что попытка всерьез играть по правилам избирательной борьбы в США означает лишь бессмысленную растрату сил и энергии, которых и так мало, другие обвиняли конгрессмена в оппортунизме, третьи резонно обращали внимание на непоследовательность занимаемых им позиций (особенно в сфере внешней политики, которая и в самом деле не является его сильной стороной).
Неожиданностью стало и то, как легко Сандерсу удалось собрать необходимые для кампании деньги. В данном случае он пошел по стопам Барака Обамы, который тоже на первых порах не получал серьезного финансирования от бизнеса и опирался на массовые пожертвования. Кампания Сандерса финансировалась таким же образом — огромное множество людей, жертвуя по $5–100 (а порой и того меньше), обеспечило необходимые ресурсы, позволяющие конгрессмену бороться с представителями политического истеблишмента почти на равных. За первые 24 часа избирательной кампании его сторонники собрали $1,5 млн, которые внесли более 250 тыс. человек. При этом средства тратятся гораздо более эффективно — дорогостоящие пиар-консультанты и рекламные бюджеты оказываются не нужны, и это не только не понижает эффективности пропаганды, но, напротив, вызывает симпатию избирателей, которых уже тошнит от политических видеороликов и от творчества профессиональных имиджмейкеров.
Выступая в традиционно демократических штатах, наш герой не только неожиданно стал догонять по рейтингам или даже опережать Хиллари Клинтон, выдвижение которой от демократов казалось делом практически решенным, но и начал собирать на свои выступления огромные толпы слушателей — больше, чем Билл Клинтон во время первой своей президентской кампании. Большая пресса оказалась вынуждена упоминать о его речах, цитировать и критиковать их, что тоже шло на пользу кандидату. Теперь его нельзя уже было игнорировать и любое его выступление становилось политическим событием.
Любопытно, что Сандерс апеллирует в значительной мере к низшим слоям американского общества, провинциальному среднему классу и белым рабочим, которые в 1950–1960 годы составляли коренной электорат демократов, но были ими в последние 20–30 лет брошены и повернулись к республиканцам. Демократы превратились в партию столичной элиты, апеллирующей к ценностям политкорректных интеллектуалов, мультикультурализму и прочим модным идеям, но совершенно не заинтересованную в решении повседневных социальных вопросов, волнующих массы трудового населения. Несмотря на привычную связь с профсоюзами, демократы в первую очередь являются партией Уолл-стрит, учитывая все прочие интересы по остаточному принципу.
Когда американцам не удалось даже ввести у себя общедоступную страховую медицину по образцу соседней Канады, и обращение Сандерса к опыту Скандинавии выглядит радикально. По большому счету, кампания Сандерса свидетельствует о том же, о чем говорит и успех Джереми Корбина в Англии или победа Джастина Трюдо на парламентских выборах в соседней Канаде — значительная часть граждан устала от политики жесткой экономии и неолиберализма, испытывает нарастающую тоску по социальному государству и его ценностям.
Парадокс состоит в том, что значительную часть этого электората составляют как раз те люди и общественные группы, которые полтора десятилетия назад поддерживали «новых лейбористов» Тони Блэра или «новых демократов» Билла Клинтона. Тогда средний класс был уверен, что больше не нуждается в социальном государстве, и мечтал о прекрасном новом мире постиндустриальных инноваций, динамичных карьерах и неограниченных возможностях, открываемых рынком.
Традиция левизны сохранялась в риторике феминизма, осуждении расизма и призывах к толерантности, которые вовсе не всегда были официальными ценностями буржуазного Запада. Во всем остальном левые превратились в правых (а правые спокойно усвоили и освоили «гуманитарную» повестку дня левых). Такая ситуация настолько всех устраивала, что любые попытки предложить хоть что-то альтернативное новому консенсусу глушились в зародыше всеми партиями, независимо от идеологических ярлыков.
Кризис, начавшийся в 2007 году, положил конец этому счастливому положению дел: средний класс обнаружил, что, лишившись опоры в виде социального государства, он оказывается на рынке не в роли свободного игрока, а в положении обреченной жертвы. Потребительский кредитный рай обернулся долговым адом. В конечном счете вчерашний процветающий средний класс почувствовал себя угнетенным пролетариатом и восстал.
Это восстание уже обретает своих лидеров, героев и идеологов. Берни Сандерс оказался политиком, точно уловившим специфику момента, возможности открывающиеся с новой ситуацией. В отличие от многих своих сторонников, давно призывавших его выдвигаться в президенты, и от большинства своих критиков, упорно доказывающих, что от подобных кампаний никакого толку быть не может в принципе, он, со свойственным ему политическим чутьем, догадался, что ситуация изменилась.
Произошедшие перемены уже необратимы. Вряд ли Сандерсу, несмотря на энтузиазм его сторонников и меняющиеся настроения в обществе, удастся преодолеть сопротивление аппарата Демократической партии и негативное отношение масс-медиа. Но даже в этом случае он уже превращается в политика первого плана, мнение которого невозможно игнорировать.
Восстание против политики жесткой экономии и борьба за социальное государство не прекратятся по завершении президентской гонки 2016 года, кто бы в ней ни победил.
