Богомолов устроил сеанс коллективного гипноза
«Почему он имеет право издеваться над нами?» — оскорбленно заметил седой мужчина, снимая гарнитуру для синхронного перевода. Российская премьера литовского спектакля Константина Богомолова «Мой папа — Агамемнон» состоялась при полном аншлаге, однако на протяжении двух часов зрительское недоумение перерастало в гнев. Вместо радушного приема — жидкие хлопки, возмущенные крики и грохот стульев. Актеры не вышли на поклон — от греха подальше. Или, скорее, так было задумано автором.
Зрителя по ходу спектакля постоянно обманывают ироничные субтитры в черном квадрате, висящем наверху. Написано «Ифигения спит», но девушка не спит, а внимательно смотрит на стену. «В комнате темно» — но от яркого освещения хочется щуриться. «Папа умирает» — но он сидит перед нами живой и здоровый. Что на самом деле происходит и кто эти люди?
Древнегреческий миф о том, как царь Агамемнон пожертвовал жизнью своей дочери Ифигении, разыгран на четверых в обстоятельствах типовой квартиры. Балкон, письменный стол, телевизор и диван — это комфортный семейный ад «маленьких людей», в котором до сих пор живы античные страсти. Разве что интонация с веками изменилась — обрюзгший папаша в протертых штанах рассказывает о казни своей дочери так буднично, словно излагает рецепт салата к праздничному столу. Клитемнестра утирает скупые слезы и просит повторить еще раз.
В статичном мире, созданном художницей Ларисой Ломакиной, занавески колышатся только во сне Ифигении — об этом также гласит черный квадрат. Режиссер устраивает настоящие игры разума, дополняя сценическое бездействие многозначительными ремарками. Например, иногда из-за сцены звучит странный заводской гул, похожий на вой мифического животного, сообщается, что «никто из героев не обращает на него внимание». После такого уточнения зритель концентрируется на звуке еще сильнее.
Этот призыв «не думать о белой обезьяне» каждый раз срабатывает. На сцене как бы ничего не происходит, но трагедия зарождается подспудно, между строк, в голове. Кульминация спектакля — если такое слово вообще к нему применимо — Ифигения перед смертью смотрит «любимый сериал» о восхождении Христа на Голгофу. Родственники никак не реагируют — каждый занят своим делом. Молчание длится 10 минут, после чего дочь открывает дверь и уходит навсегда.
Богомолов заставил актеров играть по-монашески невыразительно. Так, чтобы условное семейство обозначало одновременно каждую семью и никого конкретно. Ровные интонации актеров дополнялись напевным синхронным переводом самого режиссера, который старался произносить каждую реплику демонстративно безразлично.
После смерти детей родители не плачут, не кричат, не разговаривают, а делают в комнате перестановку — это характеризует их еще пронзительнее. В финале мать достает с полки шкатулку с распятием, — но не для того, чтобы покаяться, а чтобы лишний раз почувствовать себя добропорядочным человеком.
Временами в спектакле появляется совершенно излишний черный юмор, свойственный режиссеру в его пестрых мхатовских работах. «Сын убил маму. Мама рассердилась и поставила его в угол», — сообщает субтитр. На самом деле не смешно.
Вероятно, из-за отсутствия привычной актерской игры кто-то из зрителей отчаянно крикнул после спектакля: «Халтура!». Удача же Константина Богомолова в том, что недовольные зрители всё же не решились покинуть зал во время действия. Сеанс гипноза можно признать состоявшимся.
