Люк Персеваль сделал Отелло белым, а Яго — сквернословом
«Сезон Станиславского» — фестиваль солидный, тяготеющий скорее к академизму, чем к авангарду. Спектакли голландца Люка Персеваля, поставленные в руководимом им немецком театре «Талия» из Гамбурга, дерзко выпадают из респектабельной программы. Своевольные версии «Вишневого сада» и «Отелло» уместнее смотрелись бы в контексте NET — фестиваля отрицаний, вызова и эпатажа.
Зрители «Сезона Станиславского» такого не ждут, и на «Вишневом саде» томились те, кто пришел в театр за чеховскими полутонами. Зато радовались поклонники Пины Бауш и Саши Вальц. Персеваль ценит абсурдную логику танц-театра. Шекспировский «Отелло» с его экстремальным сюжетом для пытливого постановщика — сущая находка.
На фоне траурного бархата, затянувшего кулисы и задник, высится головоломка из двух роялей, сложенная сценографом Катрин Брак. На перевернутый ниц белый инструмент водружен сверкающий черный. За клавиатурой верхнего — музыкант, реагирующий на происходящее эмоциональными пассажами (композитор Йенс Томас).
Все — в черном. Мужчины — в смокингах. Красивая, как фотомодель, Эмилия (Натали Хюнермунд) в платье-футляре (дизайнер костюмов — Урсула Рензенбринк). Белое позволено только девчушке Дездемоне (Джулия Йентш) — конечно, не без намека на исключительность ее души.
Отсутствие внешних эффектов притягивает внимание к актерской игре — экспрессивной, но чуждой сантиментов. Действие перенеслось в современность, конфликт обострился. Главное ноу-хау этого «Отелло» — активная работа с текстом. Так, как у Персеваля заговорили герои Шекспира, в приличном обществе выражаться не принято. То, что несет про интимную жизнь своего генерала гад Яго (Вольфганг Преглер), даже ненормативной лексикой назвать трудно. Разнузданная похабщина в той или иной степени изливается на всех персонажей.
Конечно, «Отелло» — пьеса грубая, действие ее редко покидает пределы военного гарнизона. Солдафоны, его населяющие, наверняка в выражениях не стеснялись. Персеваль вздумал представить, как было на самом деле. Но от таких предлагаемых обстоятельств содрогнулся бы сам Станиславский. А сочинителей обновленного «Отелло» нетрудно заподозрить в сексуальных фобиях и маниях всех мастей.
А ведь в хрестоматийном переводе Лозинского тот же завистник Яго рассуждал о весах жизни: «Без чаши разума в противовес чаши чувственности наша кровь и низменность нашей природы приводили бы нас к самым извращенным опытам. Но мы обладаем разумом, чтобы охлаждать наши неистовые порывы, наши плотские влечения, наши разнузданные страсти».
В жестком, вызывающем спектакле Персеваля разнузданные страсти спустились со всех тормозов. Но то, что развратник Яго стал гораздо отвратительнее своего шекспировского прототипа, не сильно изменило смысл трагедии доверчивой души. В финале, как встарь, разъяренный Отелло (венецианский мавр Томаса Тиме — белый человек, только очень пожилой, грузный, нелепый) не за что задушил Дездемону. Но самые чувствительные зрители покинули зал задолго до роковой развязки.
