«Искусство не прощает коммерческого отношения»

В Государственном Кремлевском дворце  показали представление «Судный день». В основе красочного шоу — «Реквием» Верди и фрески Сикстинской капеллы работы Микеланджело Буанаротти. С одним из солистов, выдающимся певцом Паатой Бурчуладзе, встретилась корреспондент «Известий». 

— Чем вас привлек вас этот проект?

— Я пел «Реквием» Верди во всех странах мира, со всеми выдающимися дирижерами. Но никому пока в голову не приходило сделать постановку. Я считаю, что в «Реквиеме» каждый певец должен молиться. И если получается — это хорошо. 

— У вас очень обширный репертуар. Осталось ли еще что-то не спетое?

— Много осталось. Но особого желания петь то, что я не пел, у меня нет. Всё, что было очень интересно, уже в репертуаре. Хотя есть большие важные партии, как, например, Иван Сусанин — я никогда его не пел. Но мой голос не для такой партии. У Мусоргского, Чайковского я всё исполнил, в итальянском репертуаре тоже спел практически всё. Особой мечты у меня нет.

— К современной опере вы хорошо относитесь?

— Как слушатель — хорошо. Исполнять меня не очень тянет, вредит голосу.

— Вы проктически не поете в оперных экспериментах.

— Эксперименты должны быть. Но всё зависит от того, кто их проводит: если талантливый человек, это действительно интересно. А если человек делает какую-то тупость ради того, чтобы привлечь внимание, то мне не хотелось бы в этом участвовать. Режиссеры часто настроены не на то, чтобы сделать что-то умное, интересное, а на то, чтобы создать панику. Они идут на самые радикальные шаги, чтобы как-то возмутить публику. Тогда как талантливый человек должен удивить публику своим талантом, а не наоборот.

— В декабре вы выступите в Большом, в опере «Князь Игорь», режиссура Юрия Любимова. Что ждете от этой постановке?

— С Любимовым я познакомился еще в 1978 году, когда был одним из советских стажеров в Ла Скала. Он приехал ставить «Бориса Годунова», и после этого сразу же поставил «Хованщину». С тех пор мы друг друга и знаем. Но все равно было неожиданно, когда мне позвонили и пригласили на партию в новый спектакль. Первая встреча у нас будет в конце октября. Любимов — живая легенда, работать с ним очень интересно.

— Правда ли, что вы не хотели становится певцом?

— Да. Я хотел быть инженером, как мой отец. Учился параллельно в консерватории, куда поступил по просьбе родителей, и на вечернем факультете политехнического университета. Но когда один раз на сцене тебе зааплодируют, уйти оттуда невозможно. Я был студентом третьего курса, когда пел арию Мефистофеля из «Фауста» и получил первые в жизни горячие аплодисменты.

— Значит, для вас сцена действительно наркотик?

— Очень сильный. Я еще на себе не почувствовал, но говорят, что пока тебя оттуда не выгонят, ты сам не уйдешь. Но два исключения я видел. Первое — Владимир Атлантов. Когда у него была масса предложений, он сказал, что уже не так чувствует сцену, и ушел. А второй пример — Слава Ростропович. Я был на его концерте в венском Musikverein, где он играл Первый концерт Пендерецкого. После концерта публика не отпускала его полчаса. А он закрыл виолончель в футляр и сказал: я больше не играю. Я очень с ним дружил, он был свидетелем на моей свадьбе, держал корону надо мной на венчании. После того концерта он стал болеть и скоро скончался. Такие люди, как он, наверное, всегда должны быть на сцене.

— У певцов есть «срок годности»?

— Нет. Есть хорошая школа, которая позволяет тебе петь долгие годы. Сейчас много молодых певцов с хорошими голосами, которые начинают свою карьеру и через некоторое время сами же ее заканчивают, потому что школы нет. И еще обязательна любовь к искусству. Искусство не позволяет и не прощает коммерческого отношения к себе. Оно сразу отнимает и зрителя, и сцену.

— Существует мнение, что басам живется легче, чем тенорам.

— Басом быть действительно приятно. Когда я был молодым, хотел быть тенором, как и все: ты берешь высокую ноту и нравишься всем девушкам. Сейчас прихожу к выводу, что у басов карьера длиннее. Мы до своих ролей дорастаем: герои-басы, как правило, либо среднего, либо старшего возраста. А когда престарелый певец поет 18-летнего юношу, — это смешно.

— Поворотным пунктом в вашей карьере стала победа на Конкурсе имени Чайковского в 1982 году. Сейчас же на победителей конкурсов забывают через год. 

— Конкурс Чайковского при мне был величайшим, очень котировался. Тогда все лучшие певцы из СССР в первую очередь стремились победить именно там. В то время страна была закрыта, и ты мог выехать за границу, только победив на конкурсе. И мы все убивались. А сейчас каждый певец имеет возможность уехать на конкурс в Бельведер или Барселону. Нет такой конкуренции — вне зависимости от премии. Помню, у меня была премия — около 2 тыс. рублей, но ради денег никто не пел. Пели, чтобы победить в Советском Союзе. А сейчас гонорары сумасшедшие, но авторитета нет.

— Есть ли разница, перед какой публикой петь?

— Всегда интереснее петь в стране, где родился композитор, сочинения которого поешь. Я всегда стараюсь в России и Италии петь национальный репертуар. Ты поешь людям, у которых эта музыка в крови. И если эта публика тебя принимает, то понимаешь, что на правильном пути. Я опасаюсь петь во Франции: французский язык — не мой конек. А немецкий репертуар вообще не пою: у меня нет немецкой школы, хотя есть масса предложений.

— Звание посла доброй воли ООН вы получили за благотворительность?

— Да, в Тбилиси у меня есть фонд «Колыбельная». Я приглашаю друзей со всего мира, и после концерта мы передаем беженцам, малообеспеченным или многодетным семьям ключи от жилья. Последним таким гостем был Дмитрий Хворостовский, он тоже дал концерт и сам передал семье ключи.

— Герберт фон Караян назвал вас «вторым Шаляпином».

— Конечно, Шаляпин неповторим, он имел в виду, что я — талант. Я был тогда молодым. А когда один гений, Караян, говорит про другого гения, Шаляпина, а между ними звучит моя фамилия, этого достаточно, чтобы сделать карьеру.

— Верите ли в таинственную силу музыки?

— На музыке держится весь мир. Она останавливает войны. Музыка рождает в сердце тирана милосердие и сочувствие. И если от рок-музыки не знаешь, куда выплеснуть энергию и хочется что-то разбить, то после прослушивания классической музыки хочется делать только добро.

Страшный суд в Кремле  

Впервые в истории «Реквиема» Верди московской публике было предложено не только наслаждаться музыкой, но и погрузиться в действие. На двух огромных экранах, по размерам приближенным к оригинальным размерам Сикстинской капеллы в Ватикане, знаменитый итальянский режиссер-постановщик Паоло Мичике задумал световые инсталляции фресок Микеланджело. Мировая премьера шоу состоялась в Каннском дворце фестивалей и конгрессов в 2009 году.

В Москве «Судный день» предстал в исполнении симфонического оркестра «Русская филармония» под управлением Дмитрия Юровского, сводного хора и выдающихся оперных певцов современности: Татьяны Павловской, Пааты Бурчуладзе, Массимилиано Писапиа и Елены Заремба. Все исполнители уже пели «Реквием» на мировых сценах, однако с Паоло Мичике сотрудничали впервые. 

Для того чтобы придать духовному сочинению большую событийность, режиссер изменил последовательность номеров, а на экранах, между которыми расположился хор, мелькали световые изображения. Однако эффекта «присутствия» добиться так и не удалось.

Благодаря подзвучке шоу воспринималось как не первой свежести 3D-фильм, а сами «декорации» скорее мешали воспринимать музыку, чем помогали. Вырванные из контекста фрагменты фресок Микеланджело ( преобладали изображения Девы Марии с Христом и грешников с полотна «Страшный суд») сменяли зависающие над сценой изображения огромного черепа или кровоточащих стигматов. Зрители, не ожидавшие такого натурализма, в спешке покидали зал. 

Единственное, что компенсировало зрелищное впечатление, — музыкальное исполнение. Солисты, одетые в белоснежные тоги, блестяще справились с вокальными партиями. В отличие от оркестра, звучащего откровенно плоско, подзвучка им пошла только на пользу.