Министерство образования и науки в связи с волной подростковых суицидов предложило школам проводить «собрания, чтобы объяснить ребятам ценность жизни». Предложение не вчерашнее, и хотя в школах по большей части сейчас все заняты подготовкой к ГИА и ЕГЭ, а собрания эти проводятся. Полезная работа идет. Я очень люблю слова, которые ничего не значат. «Ты мне реально нравишься»; «ты мне нереально нравишься»; провести уроки о ценности жизни и провести уроки о бесценности жизни. Взрослый моралист мнется возле грядочки парт; говорит (как написал бы В.В. Розанов) «казенные слова, без нервной энергишки». Подростки глядят на моралиста прозрачными глазами. Отроки вообще мало слушают, но много видят. У них глаз незамыленный. Раньше в газетной рутине была такая трудовая повинность — «свежая голова». Нужно было с отдыха, с мороза вваливаться под вечер в редакцию и вычитывать все полосы в поисках ошибок, к которым усталые соработники могли уже «присмотреться». Вот так и подростки — всегда видят ошибки, к которым взрослые «присмотрелись», они видят всю нелепость, или странность, или условность жизненных обстоятельств той социальной игры и общественного договора, с которыми мы смирились.
Модные психологи любят утверждать, что подростки — инопланетяне. Такие необыкновенные, другие, иные. Как прочту очередной раз эти поэтические слова, тотчас вспоминаю книгу Теодора Боттома «Как я прозрел». Тридцатипятилетний профессор, слепой от рождения, участвовал в федеральной программе; его зрение было частично восстановлено. «Я часами ощупывал свое лицо и годами обслуживал себя сам, — пишет профессор, — и думал, что предельно точно представляю себе, как выглядят люди, предметы, мир вообще. Но когда я впервые увидел группу медицинских работников, принявшихся аплодировать, как только сняли мои повязки, я закричал от страха. Все эти люди выглядели так, как я представлял себе инопланетян, о которых всегда любил читать». Так что инопланетяне-то как раз мы. Это мы — странные и страшные. Это подростки смотрят на нас «новыми» глазами.
Так или иначе, у подростковых суицидов есть причины подвижные и неподвижные.
Принялась профессиональная общественность обсуждать весеннюю волну и нашла причины подвижные, новые, скажем, интернет. Г-н Фурсенко, министр образования и науки, сказал, что «суициды во многом спровоцированы новой интернет-психологией: у молодых людей есть ощущение, что можно нажать кнопку Еscape и получить очередную жизнь». Интернет, конечно, забава свежая, но вот причина, замеченная министром, как раз из неподвижных, вечных. «Неужели я настоящий и действительно смерть придет?»; подросток, не верящий в собственную гибель, играющий с ней — новость тысячелетней давности.
Но подвижные причины подростковой волны самоубийств конечно же есть. Как есть и вопросы: почему именно сейчас, почему именно у нас. В России за последние несколько лет в три раза превышен мировой показатель по частоте суицидов среди подростков. В мире — шесть-семь случаев на 100 тыс. человек «подросткового населения», у нас — 19–20. Психологи называют следующие главные причины: эмоциональное насилие в семье и одиночество в семье. Вот только один из последних случаев — Тверская область, 11 апреля. Пятнадцатилетняя девушка ушла в школу, сидела на уроках. В три часа ее тело нашли в школьном туалете, она повесилась на ремне от куртки. За день до самоубийства поссорилась с отцом, который не одобрял ее молодого человека. Кроме того, она неудачно сдала предварительный тест по Единому государственному экзамену.
Отец, парень и экзаменационный тест. Семья, любовь и ЕГЭ.
Трудно даже представить, в каком напряжении живут дети именно в выпускных классах, девятом и одиннадцатом. Кретинизмом было бы искать причины детских самоубийств в изменении формы экзамена, но все одно к одному. Если б вы почувствовали на себе это высокое давление выпускного класса, эту высокую истерику, в которой беспрерывно, поближе к экзаменам, пребывает преподавательский состав. Это ведь проверка не только детской успеваемости, но и успешности школы. Вопрос идет о рабочем месте директора, наконец. Взрослый бы не выдержал такой давильни. В школе — постоянная война за статус в коллективе. Гормоны прут. Любовь — несчастная. Родители кричат. Утешения нет. Выхода нет — если взрослого обижают на работе, он может уволиться. Ребенок уйти из школы не может — особенно в выпускной год. Почему мы думаем, что подросток способен все это переживать легче, чем взрослые? С чего мы решили, что эта крестьянка любить еще толком не умеет и что наши дети способны пережить отрочество играючи, прожить «начерно»?
Если же говорить об эмоциональном насилии, то тень причины я вижу в устройстве семейной атмосферы. Казалось бы, мы склонны жить во имя семьи: 67% горожан в возрасте от 30 до 45 лет утверждают, что смысл жизни видят в детях. Семья — «ячейка крови и быта с ее непреложными требованиями жертвы» и уклад жизни — жертвование личными интересами «во имя детей» и требование ответной жертвы от ребенка. Это архаичное устройство, характерное для обществ рассеянных, не спаянных общим будущим и общими надеждами. Это тип общества, где семья привыкла рассчитывать только сама на себя.
Боюсь, что образа будущего, ясного всем, в стране так и нет, а без внятного образа будущего детей растить очень страшно. Если будем жить в государственной неподвижности, как устроиться с дитятей? Чиновничья должность? Европа? Где доля-то? Социальный лифт работает еле-еле, для своих, и единственное, что ребенок может (должен) делать во имя семьи и рода, — это учиться. Растерянность захлестывает родителя. Он орет как от боли: учись, учись, учись. Только тогда ты будешь кому-нибудь нужен. Кому? Кому-нибудь. Страшно родителю. А где взрослому по грудь, там ребенка с головой заливает.
