Каждый пятый американец говорит дома не на английском и живет билингвой. В Нью-Йорке, где больше половины населения родились за пределами США, процент еще выше. В одном Квинсе зафиксировано 137 языков, что позволяет лингвистам сэкономить на билетах и изучать редкие наречия, заплатив за метро.
Языковой архипелаг этого ничем другим не примечательного района дает шанс выловить уникальные слова, созданные одним народом на зависть всем остальным. И как не завидовать, если короткое шведское слово «lagom» означает «не слишком много, не слишком мало, а в самый раз». А те, кто говорят на языке тсонга из южноафриканской группы банту, знают глагол «rwhe», который нуждается в трех отнюдь не однокоренных словах: «напиться, свалиться и заснуть голым». Не проще бразильско-португальское «сafune»: «нежно проводить по волосам любимой». Или «gigil» — слово на тагальском языке Филиппин, говорящих на котором в Квинсе лишь чуть меньше, чем русских. Так называется непреодолимое желание укусить возлюбленного или на худой конец ущипнуть его. В другой части эмоционального спектра — персидское «war-nam nihadan». Перевод с фарси требует целого сюжета: «убив врага, зарыть тело и посадить цветы на месте преступления, чтобы его скрыть». И наконец, слово, которого мне очень не хватает. Оно выражает ту светскую катастрофу, что происходит каждый раз, когда я должен представить человека, чье имя забыл, а должен был бы знать. Всю эту бурю чувств шотландцы называют односложным «tartle».
В русском языке, конечно, уникального столько, что никакой Даль не спасет — даже он не знал, что значит «закусить мануфактурой». В более трезвой Америке, однако, мне первым делом вспоминается понятное, но неисчерпаемое слово «пошлость», которую Набоков от беспомощности объяснял американцам с помощью рекламных картинок и требовал ввести в словарь Вебстера вместе с «intelligentsia», а то и вместо нее.
Каждый язык делает мир богаче, внося оригинальный вклад в коллективное сознание. Ведь мы — в отличие от дао — умеем распоряжаться только тем, чему даем название. И тот факт, что одно и то же зовется по-разному, означает, что оно — не одно и то же.
Два языка в одной голове в определенном смысле удваивают личность и позволяют вести цивилизованный диалог, давая им высказываться по очереди и когда надо. Это не метафора, а физиология головного мозга билингвы, которую беспристрастно изучают американские психологи Эллен Бялосток и Мишель Мартин-Рее. Двуязычие, говорит их исследование, учит нас лучше управлять ресурсами сознания. Привычка жить в двух параллельных мирах делает ум гибким, как лук, и послушным, как стрела. В зависимости от ситуации (на работе или дома, с женой или другом, в бане или в банке) билингва включает то один язык, то другой, но никогда не смешивает их, оставляя эту манеру малограмотным, снобам и Толстому в «Войне и мире». Искусство сознательно распоряжаться языками сказывается на всех мыслительных операциях, что дает ощутимое преимущество билингвам и там, где от языка ничего не зависит. Статистический анализ, охвативший младенцев и глубоких стариков, показывает, что билингвы быстрее учатся, лучше живут и успешнее борются с Альцгеймером.
В сущности, это, наделавшее много шума исследование применимо и в политике. Двуязычие — первый урок демократии. Вывеска, которая, как это раньше было в моей родной Риге, пользуется двумя алфавитами, подает пример терпимости. Родной язык — один из многих, в нем, а значит и в нас, нет ничего бесспорного: на все можно смотреть по крайней мере с двух точек зрения.
В этом, пожалуй, можно увидеть дар империи, навязывающей двуязычие своим подданным. Так, чуть не половину СССР составляли билингвы, многие из которых, как Искандер, стали лучшими русскими писателями.
Сегодня, однако, на место империй приходит общая для всех планетарная цивилизация, которая уже выбрала себе язык и — в той или иной мере — его выучила. Мы живем в эпоху ненасильственного двуязычия, когда английский служит языком не иностранным, а универсальным.
Собственно, в этом его беда: дав другим незаменимое средство общения, он обделил своих. Английский — благо для всех, кроме тех, кому он родной. Им-то второй язык не светит: незачем. Завоевав мир, английский обнаружил, что одержал пиррову победу, ибо завоеватели остались наедине с родным наречием.
Зато нам повезло. Если всякий язык — ключ, то английский язык — отмычка. Открывая любые двери, он всех выпускает на информационную свободу, где приучают сравнивать и выбирать. Тот, кто с помощью универсального языка подключен к мировой грибнице мнений и сведений, вряд ли поверит в шпионов на коровьих копытах, тупо бредущих на Болотную площадь.
