«Когда вы едете по городу, вами управляет робот»
Новые технологии проникают во сферы жизни и меняют ее до неузнаваемости. Найдет ли Россия свое место в процессе четвертой промышленной революции? В каких сферах конкурентноспособны наши ученые и чего не хватает отечественной системе образования? Об этом корреспондент портала iz.ru поговорил с главой представительства университета Сингулярности, членом Экспертного совета при правительстве, членом президиума Совета по внешней и оборонной политике (СВОП) Евгением Кузнецовым.
— Во время недавнего валдайского выступления Владимир Путин затронул несколько необычных для него тем. В частности, он упомянул проблемы, возникающие в связи с роботизацией производства, вопросы, касающиеся медицинской этики в условиях стремительного развития науки. Президент действительно заинтересовался новыми технологиями?
— То, что технологии — это основной драйвер изменений, сегодня ни у кого не вызывает сомнений. Еще пять лет назад человека, утверждавшего, что технологии — это главное, могли снисходительно пожурить — мол, есть вещи и поважнее. Сегодня так уже никто не сделает. Эрозия технологий касается не только промышленного производства, она пошла и в банкинг, и в медиа, и в политику. Куда ни плюнь — технологии меняют практику, а вслед за изменением практики меняется и формат деятельности, отношения между субъектами. Короче, из-за появления новых технологий меняется вообще всё. Не реагировать на эту повсеместную интервенцию технологий просто глупо.
Владимир Путин
Второй момент. Новый технологический язык становится элементом внутриэлитной конкуренции — те, кто им владеют, более, скажем так, соответствуют ожиданиям и широкой публики, и власть имущих. Ну и вокруг Путина появилось люди, относящиеся к технологиям и технологическим изменениям серьезно. Правда, бывает, что те, кто используют этот научный язык, иногда доносят до президента совершенно шарлатанские идеи типа запрета вывоза биоматериалов.
— Кстати, в чем тут проблема?
— Поймите, дело не в том, можно ли эти биоматериалы использовать как-то злокозненно, а в том, что существующие каналы доступа к генетической информации таковы, что не обязательно за ней отправляться в Россию. Весь необходимый биоматериал можно собрать на Брайтон-бич.
— Не получится с технологиями так же, как с экономическими реформами? Все согласны с тем, что эти реформы нужны, но они всё никак не начинаются.
— Экономические реформы — это наше внутреннее дело. Хотим проводим, хотим — нет. Технологические же изменения — это глобальный процесс. Грубо говоря, никто нас не спрашивает, хотим мы или нет иметь дело с криптовалютами. Мы, конечно, можем запретить, допустим, биткоины, но это приведет лишь к тому, что российский капитал начнет утекать за границу. Мы можем не развивать отрасль медицины, занимающуюся вопросами старения, но тогда народ просто будет уезжать в страны, где с этим дела обстоят получше. Это закон: если мы не развиваем технологии, то начнем терять деньги и людей. Так что вопрос не в том, придут ли новые технологии в нашу жизнь, а в том, станем ли мы лидерами в этой области или же будем плестись в хвосте.
— Россия может стать лидером?
— Есть несколько сфер, где отечественная наука имеет очень хорошие позиции. Это прежде всего искусственный интеллект. Российские ученые входят в число лидеров по биоинформатике — это стык информатики и биологии (геномика и так далее). Правда, в редактировании геномов мы сильно просели. Есть достижения мирового уровня в химии, материаловедении. Но мы уже точно не способны конкурировать по всей ширине научного фронта. Впрочем, этого никто, кроме США, сейчас делать не может. Остальные страны выбирают пару направлений, где стараются добиться успехов. Возвращаясь к России, с сожалением вынужден сказать, что отставание от лидеров с каждым годом нарастает. Это повод бить в набат! Под благодушные рассуждения о самобытности нашей науки мы теряем темп.
— Вернемся к валдайской речи Путина. Выступая на форуме, он сформулировал такой вопрос: «Как будет трактоваться клятва Гиппократа в эпоху, когда врач будет обладать возможностями едва ли не всесильного волшебника?» На ваш взгляд, когда медицина выйдет на такой уровень и как это скажется на врачебной этике?
— Честно говоря, я этот пассаж не очень понял. Клятва Гиппократа нужна для того, чтобы вывести медицину за рамки политического или военного спора. Врач сначала должен вылечить человека и лишь затем решать с ним все остальные вопросы, а не наоборот. Мне кажется, проблему надо формулировать иначе. Медицина движется к тому, что лечение будут осуществлять уже не люди. Сегодня роботизируется огромный пласт видов деятельности. Происходит это потому, что роботы справляются со многими задачами лучше, чем человек. Ответ на вопрос «Почему пациент болен и как его лечить?» уже сейчас машина находит быстрее и точнее, чем живой доктор. В Китае, например, систему искусственного интеллекта начали внедрять как помощников врачей, а в перспективе рассчитывают пойти еще дальше. Революция не в том, что врач становится всесильным по отношению к человеку, а в том, что здоровьем человека будет заниматься некий гибрид человека и машины. Этот новый субъект — человекомашина — нам пока непонятен. Мы же привыкли себя считать венцом творения, а теперь, оказывается, что это не так и на вершине эволюции человекомашина, кибернетический организм, киберфизические системы... даже термина точного для этого еще не придумали! Простой пример: начинается эпоха редактирования генома, уже понятно, что некоторые гены лучше менять на другие. Базы, содержащие массивы генетических библиотек и сведения о том, какие гены влияют на продолжительность жизни, настолько объемны, что человек их освоить не в состоянии. Это за него делают алгоритмы.
— Но то, о чем вы сейчас говорили, все-таки жизнь простых людей пока не затрагивает.
— Хорошо, приведу пример попроще. Когда вы едете на машине по городу, вами управляет робот. Навигатор вам говорит: «Поверните направо» — и вы поворачиваете. Конечно, вы можете его не слушаться, но так никто не поступает. А в некоторых сервисах такси водитель обязан ехать по маршруту, проложенному навигатором, иначе его оштрафуют. Зависимость человека от машины — свершившийся факт. В будущем этот процесс будет только усиливаться, и нам надо к этому адаптироваться. Недавно произошел такой инцидент: на улицы Лас-Вегаса выпустили беспилотный автомобиль, и он через полчаса попал в аварию. Но произошло столкновение по вине не робота, а человека, сидевшего за рулем другой машины. Мы можем продолжать потешаться над неуклюжими роботами, но на самом деле пора начинать сокрушаться о судьбе водителей, ведь каждый подобный случай становится аргументом в пользу того, чтобы живым людям вообще запретить управлять автомобилями. Получается же, что они просто путаются под ногами у более совершенных водителей-роботов.
— Поговорили про будущее, поговорим и про прошлое. В этом году исполнилось 100 лет Октябрьской революции. Апологеты большевистского переворота любят повторять: «Сталин принял страну с сохой, а оставил с ядерной бомбой». Насколько оправдана такая постановка вопроса? В каком состоянии находилась российская наука накануне революции?
— Я не историк. Мой предмет интереса — влияние технологических изменений на социальные и экономические процессы. Так что и о последствиях революции я могу судить только в этом разрезе. Крайне важно понимать, что в конце XIX века Россия была одним из лидеров, производящих научные и технологические знания мирового значения. Достаточно перечислить фамилии Менделеева, Бехтерева, Мечникова, Сеченова, Пирогова. По темпу развития Россия шла вровень с США — например, отечественная нефтяная промышленность отставала от американской всего на три-пять лет. А ведь тогда связанные с нефтью технологии были прорывными, меняющими мир. Индустриализация 1920-х осуществлялась фактически за счет того, что распаковывались станки и расконсервировались заводы, которые были закуплены в 1910-х. План ГОЭЛРО — его логика, карта — был разработан еще до революции, просто его не успели реализовать. Иными словами, утверждение, что до большевиков Россия была технологически отсталой — глубочайшее заблуждение. Другое дело, что индустриально развитой она не была. Но это разные вещи.
— А как вообще связаны политическое и технологическое развитие?
— Они влияют друг на друга, но не вытекают одно из другого. В 1950-1960 годы СССР развивался значительно быстрее, чем США и имел все шансы сохранить этот тренд. Но потом мы подсели на нефтяную иглу — легкие деньги, получаемые от продажи углеводородов, уничтожили стимулы к развитию. Технологическая история развивается следующим образом: присходит накопление массива технологий, а потом эти технологии сметают всех гигантов предыдущей волны, и новые технологические лидеры делят пирог новых возможностей. Простой пример: во время гражданской войны в США у северян были заводы, производящие оружие, части которого можно было заменять. У южан такого оружия не было — сломалась какая-то деталь в ружье, и всё, его можно выбрасывать. Это стало одной из причин поражения конфедератов. Получилось, что в начале войны у обеих сторон было одинаковое количество ружей, а к середине войны южанам их стало не хватать. Тот, кто пропускает технологическую революцию, даже если он богаче и культурнее, в итоге оказывается в аутсайдерах.
— В царской России это понимали?
— Конечно. Поэтому тогда активно импортировали в страну технологии вместе с мозгами. До 1880-го в Россию мигрантов въезжало больше, чем выезжало. Причем большая часть иммигрантов — это были люди с высшим образованием, офицеры, врачи, инженеры, квалифицированные фермеры. То есть схема была такая: сначала импортировали знания, потом технологии, потом технику, а потом уже научились эту технику производить сами. Что касается Советского Союза, то первая его технологическая волна так же была основана на импорте. Во время сталинской электрификации-индустриализации целые заводы завозили из-за границы. В этом смысле нам очень помогла Великая депрессия в США — те заводы, что вынуждены были там закрыться, просто упаковывали в ящики и везли в СССР.
— Если начиналось всё за здравие, почему кончилось за упокой?
— Потому что мы начали пропускать технологические волны. Мы пропустили волну микроэлектроники, полностью пропустили волну изменений, связанных с генетикой и новой биологией и так далее. То есть в Союзе появлялись какие-то уникальные технические решения, в основном в сфере оборонки, но гражданский сектор отставал. Сильнее всего отстали, конечно, в сфере компьютерной техники.
— А как же русские хакеры и востребованность наших программистов?
— В таком, скажем, бутиковом, узком формате отечественные математики и программисты были лучшими в мире, но индустрии не возникало. Так что наша задача снова не пропустить волну. Сейчас революционные изменения идут сразу по нескольким направлениям: искусственный интеллект, большие данные, биоинформатика, редактирование генома, наноматериалы. Пока, к сожалению, мы здесь по большей части не столько участники, сколько зрители.
— Апологеты советского прошлого акцентируют внимание на том, что в СССР была хорошая система образования. Так ли это и что с нашей системой образования происходит сегодня?
— Начнем с достоинств. Советская власть поставила задачу сделать образование массовым и доступным всем слоям общества. То есть нужно было сделать так, чтобы учились все и любой талантливый ребенок, вне зависимости от происхождения, мог преуспеть в изучении наук. Эту задачу успешно решили. И это было действительно важно. Если у вас есть тысяча студентов, один из них может оказаться гением. Если у вас миллион студентов, вероятность найти среди них гениев многократно возрастает. А теперь о проблемах. К великому сожалению, ради этой цели были приняты очень жесткие решения, позволившие достичь быстрого успеха, но подрубившие перспективы дальнейшего развития. Первое и самое очевидное: образование стало доступно тем, кто раньше был от него по сути отсечен, но в тоже время из него вытолкнули людей неправильного происхождения. Можно вспомнить и «Философский пароход», и репрессии 1930-х, когда многих талантливых граждан с «неправильной» анкетой просто уничтожили.
Вторая проблема: в советской России отказались от гумбольдтовской концепции университета — когда «в одном флаконе» находятся и наука, и образование. В Америке и Англии гумбольдтовскую модель достроили, добавив к двум слагаемым еще и предпринимательство: бизнес-школы стали создавать не отдельно от университетов, а внутри них. В результате студенты получили возможность строить карьеру не только в науке, образовании или на госслужбе, но еще и в бизнесе. По этому пути пошли Стэнфорд, Массачусетский технологический институт, а затем Кембридж, Оксфорд и так далее. Там стартапы стали возникать прямо на кампусах. В СССР же, наоборот, науку от образования оторвали. Наукой стали заниматься структуры Академии Наук, а образованием — университеты. Из-за этого разделения пропал эффект междисциплинарной синергии и возможность получения знания, возникающего на пересечении наук и в результате общения одних ученых с другими.
— Как проходило это разделение?
— Медицинский факультет Московского университета был выведен из МГУ и на его базе возник Первый Московский государственный медицинский университет. С этого момента медицина стала развиваться отдельно от химии и физики. И в тот момент, когда в мире началось революционное развитие технологий, находящихся на стыке медицины и информатики, мы оказались в отстающих. Да, у нас есть хорошие специалисты по биоинформатике, но нет медицинских генетиков, которые могут их идеи воплощать в жизнь.
Сегодня у нас по инерции развиваются сферы знания, не требующие междисциплинарного взаимодействия. Например, экспериментальная физика или математика. Но это всё продолжение науки XIX века. А то, что сегодня по-настоящему актуально, развивается на кампусах, которых в России до сих пор нет. Возьмем, допустим, МГУ. Прекрасный университет, великолепная естественно-научная школа. Но своей инженерной школы там нет. Значит, нет и связи инженерии с технологическими решениями. В этом смысле наши университеты остаются недоуниверситетами. В МГУ есть факультет вычислительной математики и кибернетики, но нет факультета computer science в современном широком смысле. В остальных российских университетах с междисциплинарным взаимодействием дела еще хуже обстоят.
