Оборотень в эполетах: что делала нечистая сила в 1812 году
Населять знакомую по классике историческую или литературную эпоху оборотнями, вампирами и прочей нечистью — прием не новый, но работающий практически безотказно. Не устояла перед соблазном и Юлия Яковлева, известная аудитории широкой как автор лихих детективов, а более изысканной — как историк русского балета. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели, специально для «Известий».
Юлия Яковлева
«Нашествие»
М.: Альпина нон-фикшн, 2022. — 464 с.
Новый роман Юлии Яковлевой можно рассматривать как своего рода спин-офф «Войны и мира», но с мощной инъекцией фэнтези про оборотней. Действие происходит в Смоленской губернии накануне наполеоновского нашествия. О неминуемой войне говорят не только в дворянских гостиных, но и в народе. В одной из первых сцен романа кучер сетует, что в этом году развелось необыкновенное количество волков повышенной лютости: «...капкан чуют. Собак рвут. У домов рыскают. Страх потеряли. <...> К войне это, грят. Волк, грят, он мертвечину если распробовал, обратно ходу нет».
К этому моменту читатель уже тоже примерно распробовал и почуял, к чему клонит Яковлева, начинающая первую главу так: «Охота на человека не отличается от охоты на любого другого зверя с теплой кровью. Тем более когда человек — сам зверь», а потом предлагающая в качестве экспозиции, для затравки, сцену, где некий Иван с подозрительно обостренным чутьем, мечась по лесу, встречает не менее подозрительного инфернального барина: «Запах барина заполнял Ивану голову, как тьма».
Постепенно подбирая прозрачные намеки и складывая два и два, можно прийти к страшной догадке: герой сражения под Аустерлицем 1805 года, а теперь просто помещик Бурмин, по ночам теряет человеческий облик и рыскает в поисках добычи. При свете дня барин с ужасом терзается подозрением, что это он в помрачении рассудка задрал четырех соседских крестьян. В нормальном, прямоходящем состоянии Бурмин не только бледный интересный красавец («Вылитый Эдмунд. Манфред!» — перебирают литературные аналогии заинтересованные барышни), но и как человек — очень хороший.
Распустив всех своих крестьян, он предается вполне толстовским рассуждениям: «Отечество для мужика — вот эта деревня, вот эта речка, вот этот лес, этот луг, это поле. А не какой-нибудь Аустерлиц, где ему предлагается сложить голову во имя цели, которая ему чужда и непонятна». Эту концепцию Бурмин излагает своему старому другу и сослуживцу, генералу Облакову, теперь женатому на бывшей бурминской пассии. Вскоре выяснится, что старая любовь не только не заржавела, но того и гляди закрутится с новой силой, когда генеральша приезжает в смоленское имение своих родителей. Это ее везет пугливый кучер, встревоженный нашествием обнаглевших волков, а другие пассажиры коляски тем временем развлекаются сплетнями:
«— Граф Безухов разъехался с женой.
— Вот как?
— Удивляюсь, как бедная Элен его столько терпела. Святая женщина, — болтала Печерская. — Другая бы на ее месте уехала от такого мужа сама»
Сто очков вперед даст развратной Элен Безуховой яковлевская роковая женщина — княжна Алина, которую родители увезли в Смоленск после какой-то жуткой истории в Петербурге (из разговоров можно догадаться, что любознательная княжна опробовала на ком-то из своих поклонников жесткие сексуальные практики). Видывала всякие виды и старая графиня Солоухина (бабка Бурмина), в 15 лет ставшая любовницей князя Потемкина. Она дает Алине почитать «Опасные связи» Шодерло де Лакло, книгу по тем временам малоприличную, которая служит Яковлевой источником кое-каких сюжетных поворотов (с участием коварной Алины, косплеящей маркизу де Мертей) и дополнительно уплотняет «Нашествие» литературными аллюзиями.
А они тут встречаются самые разнообразные, причем не только из «Войны и мира» (невесте на выданье «маменька и папенька шепчут: примечай», как пушкинской Татьяне), да и не только из XIX века. Крестьянский оборотень Иван, превращаясь в зверя, постепенно теряет дар речи, и его внутренний монолог напоминает Шарикова, прооперированного обратно в собаку: «Слова постепенно забывались, крошились, осыпались. Понюхал. Это... Этот... как тыть... плат... плат... плат... Ба. Ба. Баба. Барынин дух. Ейный платок. Вот что терь? Как это понимать? Бабу терь эту искать? Чтоб ты сдох! <...> Сцапали тя, сте... стер... сте?.. Допрыгался, знать. Доигрался. Думал, с барином будут цацкаться? Мужик или барин — не в этом... ра... раз... раз... Всех нас когда-нибудь сцапают».
Благородный оборотень Бурмин, который не только дал своим крепостным волю, но и после начала нашествия ведет себя с неразумными крестьянами как отец родной, явно одной литературной крови с князем Андреем Болконским. Тот даже появляется собственной персоной, во вставном эпизоде из «Войны и мира», подсмотренном глазами и подслушанном ушами домашнего учителя Семена Ивановича. Он застает посреди горящего Смоленска встречу князя Андрея с управляющим старого Болконского, Яковом Алпатычем:
«— Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? — расслышал Семен Иваныч вопрос старика-управляющего и, как бы неучтиво то ни было, подошел ближе, движимый тревожным любопытством.
Молодой князь Болконский вынул записную книжку и карандаш, вырвал листок, упер коленом, что-то написал и подал листок Алпатычу. Семен Иваныч услышал, как молодой князь дает распоряжения о спешном отъезде всего семейства из имения»
Что же в этом ловко скроенном из толстовских и других лоскутков, мозаиковом «Нашествии» своего, оригинального? Horribile dictu, но отношения между крестьянами и барами у Яковлевой раскрыты интересней и радикальней, чем у Толстого, сгладившего острые углы и ограничившегося мягким бунтом богучаровских мужиков, который был легко подавлен двумя гневными окриками Николая Ростова. Толстовские мужики супротив яковлевских — всё равно что болонки против волколаков, так что в системе координат «Нашествия» вилы в бок Николеньке с его «марш по домам» были бы обеспечены. Есть у Яковлевой и более тонкие эпизоды, выдающие настоящую степень глухой, годами копящейся классовой ненависти и зависти слуг к господам. Например, когда горничная выносит ночной горшок барыни, а потом злорадно вытирает руки ее баснословно дорогой индийской шалью.
Ну и разумеется, по объективным обстоятельствам Лев Николаевич, в отличие от Яковлевой, не мог себе позволить так свободно насытить роман откровенными сексуальными сценами — между слугами, между барыней и егерем, между грубым мужем и только начавшей понимать свою ошибку молодой женой. В общем, с сексом в «Нашествии» всё так же хорошо, как с насилием, в том числе и чисто психологическим, тихим внутрисемейным насилием, гораздо более реалистичным, чем клыки оборотня, и потому более страшным.
